Из продуктов можно послать все, но самое лучшее получить сухари, немного сахару, кофе и вообще, что найдете возможным. Много на меня не расходуйте, я понимаю, что это вам нелегко. Из вещей нужно белье, старую шапку с ушами, какой-нибудь старый ватный бушлат. Ехать сюда вам далеко, поэтому ограничьтесь самым малым. Все мои теплые вещи остались з Горьковской внутренней тюрьме, начальник обещал их передать вам: Получите их. Простите за надоедливые просьбы. Целию всех. Ваш Захар Хаймс. 9 января 1942 г. Балашов, С а* ратовской обл., Бреевское почт, отд., почт. ящ. М 2. *
Горький, ул. Белинского, д. М 97, кв. 39, кв. 5, Свердловым.
Не знаю, дошли до вас мои письма из Новоузенска. Очень жалею, что ваши письма, адресованные в Аткарск, я тоже не получил. Как вы живете? Где учится или работает Инночка, все ли здоровы? О себе писать нечего, мне нужна сейчас сильная материальная поддержка'. Меня мучают частые поносы, изнуряют, еле выдерживаю. Нужны сухари и дригие Противопоносные, противоцинготные средства. Табачок, махорка нужны — все же табак повышает жизненный тонус. Весной будем работать, по-видимому, в сельском хозяйстве, но состояние моего здоровья таково, что без поддержки работать не смогу. Вещей у меня никаких нет, вместо рубахи всю зиму ходил в майке, и сейчас ее нечем заменить. О деле я совсем не пишу, оно известно. Простите за мрачный характер письма, но я очень, очень устал. Будьте здоровы, целую всех вас. Ваш Захар Хаймс:
Новоузенск, 14 апреля 1942 г. Исправительно-трудовая колония № 28.
Через 10 дней автора письма уже не было в живых.
3. Б. Хаймс — кадровый партработник.
Горький, ул. Ошара, д. 72/32, кв. 17, Таубес С. М. Родненькие мои, хорошие!
Сегодня прибыл в Киров. За три последние месяца впервые побрился и очень сожалею, что в таком виде вы меня не увидите: Что хорошо выгляжу, в этом глав-, нйя ваша заслуга. Побаловали вы меня изрядно. Даже не знаю, заслужил ли я такое внимание, заботу и любовь. Что я переживал при ваших передачках, трудно передать. Мне казалось, что я там был единственным человеком, окруженным таким вниманием. Чувствую ce-
ll
бя хорошо. Хочется быстрее добраться до места и узнать район, и устроиться с жильем (это, вероятно, очень трудно). Когда отсюда выедем, неизвестно. Всяко может быть, или через несколько дней или месяц. Выяснится скоро. Условия здесь гораздо лучшие. У меня такое самочувствие, что написать что-либо последовательно и вразумительно не удается. Какое счастье, что имею возможность послать вам эту весточку. Очень грустно было вчера мне в Горьком, когда я, едучи на вокзал-', проехал трамвайную линию № 2, затем троллейбус и квартиру Л. И. и 3. В. Очень хорошо выглядел скверик на площади, все так близко в городе и родное, и вдруг уезжаешь в неизвестную даль, и когда вернёшься, покрыто неизвестностью. Целую крепко всех. Любящий вас отец и муж.
28 июля 1951 г. Киров (областной), пересыльная тюрьма.
Участник гражданской войны, инженер М. М. Таубес после многолетнего заключения в горьковской тюрьме и УнжЛАГе, после третьего ареста направлялся по этапу в сибирскую ссылку. 30 марта 1955 г. Верховный суд СССР полностью реабилитировал ММ. Таубеса. В октябре 1955 г. ВТЭК признал его инвалидом 2-й группы. Умер в 1974 г.
Горький, ул. Университетская, д. М 5, А. Н. Самариной.
Моя родная! Не знаю, получила ли ты мое письмо с доверенностью на получение вещей из тюрьмы. Итак, я осужден особым совещанием в ноябре месяце сроком на 8\лет как социально опасный элемент. Ты понимаешь, как мне тяжело? Но я не теряю надежды, что окончится эта проклятая война и решение будет отменено. Иначе бы я покончил все счеты с жизнью. Этот крестный путь, эта Голгофа, длящаяся 4-й год, это осуждение без малейшей вины на такой огромный срок сломили мой силы. Долго ли протяну, не знаю. Гибнуть за чужие грехи оказалось не так легко: Мое единственное утешение — это то, что ты и отец вместе. Это единственное мое утешение. Люблю тебя горячо и жизнь бы отдал, если бы это тебе понадобилось. Прошу тебя пиши мне — Сухо-безводное Горьковской железной дороги.
Помоги деньгами, табаком, сахаром через подателя этого или иными путями. Больше писать не могу. Рабо*
42
таю на общих работах: Передай одноактных пьес и комедий для сцены лагеря. Горячо целую вас обоих, мои любимые. Помогите табаком, махоркой, деньгами и еще чем-нибудь. Ходатайствуйте о пересмотре решения ОСО. Ваш Юра.
Ст. Сухобезводное, 23 ноября 1941 г.
Это и последующее письмо написаны артистом Горьковского драмтеатра Г. И. Юрьевым-Паращуком своей жене, артистке А. Н. Самариной. Оба они были арестованы в ночь с 14 на 15 июня 1938 г. по обвинению в шпионаже в пользу Румынии. Сцустя 7 месяцев А.Н. Самарина была освобождена, а ее муж был осужден на 8 лет.
Горький, Университетская, 5, Самариным.
Дорогая моя Танюша! Друг мой дорогой!
Часто лунными ночами, сидя один и глядя на темные вершины сосен, плотным непроницаемым замкнутым наглухо кольцом окруживших и ограничивших мою жизнь, я задумался: а что же дальше? Что ждет меня впереди? Что? И вот тут-то становилось до крика больно, т. к. ответ один — ничего! Одиночество! За что же?— кричит все внутри ...и не к кому обратиться, и никто не исправит несправедливости, и никому нет до тебя дела... Тупик! Конец! Точка!
Нет отдыха и нет покоя ни днем, ни ночью, и чем дальше, тем тяжелее. Впереди еще три тяжелых года, а после них? Ведь и после них не легче: запретные города, трудности, а то и невозможность устроиться на работу... Так нужно ли это все? Зачем и коми? И все чаще хочется подвести под счетом жизни итоговую черту и кинуться в объятия курносой кокетки с косой, которая все упорнее заигрывает, все ближе, плотнее подбирается...
Прости меня, если мрачные краски письма немного неприятны, но я так глубоко одинок, а душа болит, болит... Горячо вас обоих целую, хочу обнять, а увижу ли? Боже мой, как мучительно! Берегите друг друга в каою-дой мелочи. Прощайте. Юра.
1943 г.
Заключенный Евгений Наместников, 16 лет, из Мед-вежьегорского лагеря НКВД — своей сестре Валентине Наместниковой в Горький.
43
Медвежьегорск, 15 октября 1938 г. Здравствуй, Валюта!
Посылаю тебе уже не первое, а шестое письмо, а ответа нет и нет. Живу я по-старому, немного похворал да и сейчас еще не совсем прошло (пиодермия — воспаление кожной сетчатки от неправильного обмена веществ). Новостей больше нет. Пришли посылку: чемодан, обшитый мешковиной с ключом, очки 5 диоптрий, пару нижнего белья, брюки, ботинки, пары две-три носков и платков, гетры футбольные, бумаги, конверт тсв, открыток, марок, ниток с иголками. Денег можешь не присылать, а то, что найдешь нужным, то пришли. О большем просить не имею права. Не плохо было бы прислать кое-что из, продуктов, но у тебя капиталов не так уж много, насколько я понимаю в этом деле, Пришли также бинт, вату, цинковой мази и пасты Лассара. Последнее особенно нужно.
А как ты, Валечка, живешь? Я ведь ничего о тебе не знаю с 31 июля, а сейчас октябрь. Где ты работаешь, учишься, или чего-нибудь еще делаешь? Что известно о Толе*, Анастасии Яковлевне** и Иване Павловиче***. Пишут ли они тебе? Я о Файне и К**** ничего не знаю. Где сейчас обитатели приемника, имеешь ли ты с ними переписку? Не теряй их из виду. Как живут родные? Привет им всем. Что думают обо мне мои соученики и знакомые и что говорят вообще? Как ты проводишь время? Ну, словом, пиши больше и обо всем, так всё меня интересует и волниет. Зйказными можешь не писать. А посылку высылай как можно скорее.
Я во многом изменился и во многом остался все тот же. Я все также люблю литературу, если не больше, обожаю мою родину, Волгу, жизнь, а последнюю готов отдать за первую по первому зову правительства, несмотря на то, что я 'получил явно не по заслугам. Двое (а может быть и больше)- людей, спасая шкуру свою и пользуясь моим нетвердым'положением; составили «де
* Малолетний брат, отправленный из горьковского детприемника в Пеомь.
** Так в целях конспирации автор называет мать, находившуюся в Темниковском лагере НКВД для жен «врагов народа> в Мордовии.
*** Отец к этому времени был уже расстрелян, а сын все еще считал, что он по-прежнему находился в тюрьме в г. Горьком.
**** Товарищи по горьковскому детприемнику НКВД, вместе с ним отправленные в лагеря-
44
ло», а О СО НКВД посадило меня и всех остальных. С огнем не шутят. Пиши ответ.
Целую Женя.
Письма из лагеря получала семья Г. К. Винтера, работавшего до ареста председателем облстрахкассы ко-опинсоюза в г. Горьком. Арестованный 28 января 1938 года, осужденный на 10 лет лишения свободы, он умер 10 сентября 1938 года в местах заключения. Реабилитирован посмертно.
г. Горький, ул. Лядова, д. 30, кв. 25, Винтер Татьяне Михайловне.
Винтер Густав Карлович, ОСО рк Горьковской НКВД от 27 марта 1938 г. ст. 58 КРД, срок 10 лет.
Здравствуй, дорогая мама и дети Нюра и Алик! Сообщаю я о том/что нахожусь в лагерях НКВД в гор. Чи-бью Северного края. Шлю вам привет из далекого Чи-бью, сообщаю, что я жив и здоров, того и Вам желаю. Если можешь, мама, пошли мне посылку по следующему адресу: Чибью, Коми АССР, Ухтапечлаг, НКВД,
1 промысел, з/к Винтеру Густаву Карловичу. По этому адресу можно и письма посылать. В посылках лишнего ничего не надо, а самое необходимое, как-то: 1) сахару
2 кило; 2) сало свиное, соленое—украинское, которое не портится, 3 кило; 3) сухарей 3 кило; 4) почтовой бумаги и конвертов с марками и почтовых открыток 6 штук. Если почтовую бумагу нельзя доставить, то пошлите ученическую тетрадь или блокнот, 5) карандашей химических, 2 штуки; 6) очки для работы; 7) иглы для починки одежды; 8) ниток, 2 шпульки, черных и белых, пуговиц для пальто и для брюк.
Сообщите, как живете, как здоровье? Передайте Илье привет и жене его Нюре, а также дочке его Светлане, она, наверное, теперь уже большая, начинает сама сидеть и ползать. Дапишите также, какие успехи Алика по учебе, является также отличником, как в прошлом или нет? Каковы успехи нашей Художницы— Нюры и перешла ли она на III курс?
Сообщаю, что денег, которых ты передала в контору Горьковской тюрьмы, я не получил, да еще у меня остались свои, которые я взял при себе, 43 руб. От них я израсходовал 11 руб., остальные остались не использованными, их я еще не получил.
Напиши, как с получением у тебя моего займа, на который я подписался на 1937/38 год по облкоопинстрах*
45
кассе. Я подписался на 700 рублей, удержание производилось по февраль. Узнай у бухгалтера Шарапова или у Ивана Ивановича Гольяева (?), требуется ли от меня доверенность, то я отсюда и пошлю.
Пишите, как у тебя, мама, дела идут по мастерской, поедете ли в дом отдыха или нет в этом году, и как Алик и Нюра поедут ли они в пионерлагеря или нет.
Пишите, как у вас всех здоровье? О моем здоровье шибко не заботься и не горюйте. Я работаю на кирпичном заводе на первом промысле Ухтапечлага разнорабочим НКВД на разных работах, чернорабочим.
Погода здесь, наверно, такая же, как в Сибири, весна и лето позднее, таять с последних чисел мая началось по-настоящему только и распускать листья деревья.
Целую я вас всех, ваш папа, Чибью, 7/VI-38 г. Северный край, Ухтапечлаг. Г. Винтер.
г. Горький, ул. Лядова, д. 30, кв. 25, Винтер Татьяне Михайловне.
Коми АССР, г. Чибью, лагпункт «Ветлосяна», Винтер Г .К, ст. 58 КРД, срок 10 лет.
Здравствуй, дорогая мама и дети!
Привет Вам из л/п «Ветлосяна», где я теперь нахожусь. Сообщаю, что я жив, здоров и что примерно с 10— 12 июня с/года нахожусь в лагерном пункте НКВД «Ветлосянаъ Коми АССР, гор. Чибью (Северный край). Сообщите мне открыткой, [как Вы живете по последнему адресу, указанному здесь. От Вас я не получил до сих пор никаких новостей. Мама, пошли мне посылку, самое необходимое: 1) сахар, кило, да сала или копченое свиное мясо, кило, 2) сухарей белых с кило (одно кило), немножко конфет, один кило. Очков для работы. Карандашей химических, штук две, бумаги почтовой и конверт, почт, марки. Иглы и лоскутов для заплат одежды, пуговиц для пальто и белья.
Привет Илье, Нюре, Свете и... (имениннице).
Привет всем остальным. Желаю Вам крепкого здоровья. До свидания.
Лагпункт «Ветлосяна» Г. Винтер
20/VI 1938 года
г. Горький, ул. Лядова, д. 30, кв., 25, Винтер Татьяне Михайловне.
Дорогая жена и дети!
46
Сообщите телеграммой мне о состоянии вашего здоровья, а также переведите по телеграфу денег, срочно посылку съестных продуктов. Адрес: гор. Чибью, лагпункт «Ветлосян* Винтер Г. /С. До свидания. Жду телеграмму. Ваш муж и отец.
л/п «Ветлосяна» Г. Винтер
28 июля 1938 г.
Г. В. Демидович, механик волжских судов, арестованный и осужденный в 1937 году на 10 лет по ст. 58 УК РСФСР, в 1948 году вернулся в родные места, работал на Бору, в Ватоме, до ухода на пенсию — на заводе шампанских вин в г. Горьком. Полностью реабилитирован. Умер в 1989 году.
Моей жене Алевтине Петровне!
Дина, это материал для жалобы. Ты ведь не знаешь обстоятельств дела. Я осужден по постановлению «тройки» при Горьковском НКВД 13 декабря 1937 года, арестован 5 ноября 1937 года. Первый раз вызван на следствие через 11 дней.
Арестован по материалам, представленным спецчастью Горьковского спиртотреста. Вначале следователь без предъявления обвинения предложил сознаться в своей виновности и все рассказать. Когда я сказал, что не считаю себя ни в чем виновным, то он вынул бумажку и прочитал, что я обвиняюсь в съемке железнодорожных линий, в умышленном задержании пуска спиртозавода и в разговорах против правительства, а также в том, что я шпион. В это время пришел еще один следователь и с насмешками стал издеваться и требоватр, чтоб я сознался, что я шпион Японии, т. к. я родился в г. Дальнем (теперешний Дайрен), и когда я стал отрицать, то меня подвергли пытке стулом, но, поиздевавшись, оставили. Когда я потребовал, чтоб разобрали мои документы, взятые при обыске, мне велели самому их разобрать в углу в общей куче, и когда на основании метрик, трудового свидетельства и документа о гибели отца смог доказать абсурдность обвинения в шпионаже (я был вывезен из Порт-Артура 1 год 9 месяцев), то этого вопроса больше не задавали. Во вторую и третью ночь отпали остальные обвинения, и следователь стал настаивать ни том, чтоб я сказал, что я говорил против советского правительства, и, следовательно, все равно должен понести наказание, т. к. НКВД зря не забирает (не арестовывает), и все равно я должен буду понести наказание.
47
Угрожали все время (еще 2 ночи), понуждали меня со-знаться. Я, видя бесцельность сопротивления, решил просто выдумать, что я говорил о том, что в системе наркомата и вообще на водном транспорте процветает протекционизм (об этом ведь писали в газете) и о том, что не все женщины в быту у отсталых народов вполне равноправны (в действительности я никогда об этом не говорил). Следователь настаивал, чтоб я написал, что протекционизм я подразумевал именно в правительстве. Я этого не хотел писать. Тогда в последнюю ночь допроса он мне дал подписать написанный им самим протокол, в котором написано, что я говорил именно против правительства, и все остальные обвинения отпали, и о том, что я делал съемки железнодорожных линий, но в этом обвинении я не сознался.
Этот протокол заставили меня подписать. Через 7—8 дней меня отправили этапом, и я узнал, что осужден «тройкой» Горьковского НКВД сроком на 10 лет по статье 58 пункт 10 (это мне зачитали в 9-м отделении БАМа 8/11 1938 года, когда выгрузили из вагонов этапа). В июле месяце 1938 года во Владивостоке объявили, что у меня не 58—10, а КРА— 10 лет (контррев. агитация ), срок окончания 5 ноября 1947 года.
Вот все, что довело меня до разлуки с семьей и ото-рвало от работы на пользу родины. Прошу ходатайствовать о пересмотре моего дела.
4/VIH-40 Уважающий Г. В. Демидович
4 сентября 1940 г.
С. Л. Забалуев, хирург Горьковской областной больницы им. Семашко, был арестован 26 августа 1937 года и осужден «тройкой» НКВД на 10 лет лагерей. Эти письма он писал своей семье из лагеря в Малеке, расположенного под Ташкентом. 20 февраля 1943 года умер в лагере. В 1957 году посмертно реабилитирован.
а. Горький, РСФСР, ул. Пискунова, д. 3, кв. 159.
Забалуевой Елизавете Алексеевне.
Милые родные мои Лиленька, Танечка и Леночка, крепко, крепко целую вас. Я совершенно здоров, чувствую себя физически очень хорошо. С перепиской сейчас почему-то дело обстоит очень плохо, я от вас 3 месяца ничего не получаю и не знаю, получаете ли вы, хотя пишу вам часто. М. быть, это скоро наладится, во всяком случае ни телеграмм, ни срочных писем не пишите, т. к. они все равно не доходят. Обо мне во всяком случае не
48
беспокойтесь, даже если ничего не получаете, здоровье у меня прекрасное, питание вполне достаточное, я со-вершенно ни в чем не нуждаюсь.
Я не знаю, как вы живете и что с вами, все ли у вас благополучно и потому мне очень трудно сейчас писать вам. Крепко, крепко целую вас, мои дорогие.
г. Горький, РСФСР, ул. Пискунова, д. 3, кв. 159, Забалуевой Елизавете Алексеевне. Милая родная Лиленька, крепко, крепко целую тебя, давно от тебя не получал писем. Последнее от 29/XI1, и, вероятно, за это время ты уже узнала об отрицатель-% ном результате пересмотра. Я лично ничего хорошего не жду и ни на что не надеюсь, и поэтому этот ответ для меня не является неожиданным. Милая Лиленька, умоляю тебя не отчаивайся и не огорчайся, береги свое здоровье и спокойствие. Для меня вполне достаточно только знать, что ты и мои милые деточки здоровы и благополучны. Я здоров и чувствую себя довольно хорошо. Справку, которую ты просила, мне не дали, т. к. такие справки по просьбе частных лиц не выдаются, да она мне, я думаю, и не нужна, т. к. если они захотят освободить меня, дело за справкой не станет, т. к. прокурор может получить ее в любой момент. Но если по характеру дела он считает невозможным освободить меня, то никакие справки не помогут, тем более что прокурор и без справки не сомневается, что я хорошо работаю. Милая Лиленька, ты ни в каком случае не думай приезжать сюда на 2 месяца, т. к. свидания больше одного в 6 месяцев теперь не дают, а жить рядом и не видеться бесконечно тяжелее. Мне бесконечно приятнее, для моего спокойствия даже необходимо, чтобы ты лето провела с кем-нибудь из девочек, если не удастся с обеими, и чтобы ты за лето как следует отдохнула. Выработайте хороший, согласный с моими пожеланиями план и напишите мне. Пока прощай, моя родная, крепко, крепко целую вас всех, сообщай мне всегда о здоровье моей милой «Радости». Я решительно ни в чем не нуждаюсь и потому никаких посылок мне пока не присылай, когда надо будет, я напишу. Передай мой привет бабушке Над. Ник., Наташе, ее деткам, Ник. Ив. и Ан. Ивановне, а также Надежде Ивановне и особенно Александру Владимир.
27/Х1Ш г.
Ваш папа.
I
23.11-40
4 Зак. 3782
49
Милая родная Лиленька, крепко, крепко целую тебя. 6/1II получил твою посылку. По долгу вежливости за нее благодарю, а по долгу дисциплины — браню: ведь я писал тебе неоднократно, что я ни в чем не нуждаюсь, и посылок мне пока не присылай. Надо будет, тогда напишу.
Какое счастье было бы, если бы Танечка действительно осталась аспирантом. Она девочка талантливая и из нее должен получиться толковый и образованный научный работник. Если Танечка будет ^аспиранткой, то пусть усиленно занимается немецким языком. Если каждый день заниматься, за два года можно хорошо выучить.
У нас сейчас очень тепло, скоро зацветут вишни, в полях масса зелени. Зима была очень теплая, раза три выпадал снег, который держался по 1 дню, да раза 3 шел дождь, морозов совсем не было.
Я живу и работаю пока по-прежнему. Сообщите мне, как вы предполагаете провести лето. Теперь новый порядок разрешения свиданий. Надо просить разрешения на личное свидание в управлении в г. Ташкенте.
Милая Лиленька, ты все волнуешься относительно отзыва о моей работе здесь. Такой отзыв дается только по запросу прокуратуры и, если он ей нужен, она его запросит. Я заявления горьковскому прокурору не писал, т. к. совершенно не знаю, что писать, не повторять же то, что писал в прошлый раз. Пусть будет, что будет, не волнуйся, моя дорогая.
Крепко, крепко целую тебя и моих дорогих деточек. 9/111-40 Твой Сергей.
г. Горький, РСФСР, ул. Пискунова, д. 3, кв. 159,
Забалуевой Елизавете Алексеевне.
Милая, родная Лиленька, крепко обнимаю тебя и целую. Посылку твою получил, очень благодарю, но и очень прошу больше не присылай. Я решительно ни в чем не нуждаюсь, сыт совершенно и белья у меня больше, чем достаточно. Большим горем для меня было то, что письма, посланные в посылке, взяли для проверки и так и не возвратили. У нас теперь новый адр.: Ст. Сыр-Дарья Ташкент, ж. д., с/х Малек, почт. ящ. № 14, Заба-луеву Сергею Лаврентьевичу. Письма пиши сжатее и спокойнее, без лирики, в чувствах твоих я и так уверен. Я свое положение переношу совершенно спокойно, поэтому утешать и успокаивать меня тоже не нужно, О здоровье моем не беспокойся, оно не внушает никаких
50
опасений. Насчет свиданий теперь очень строго, они даются только по разрешению из Ташкента. Разрешение в Ташкенте надо получать заранее и, не получивши его предварительно,— ни в каком случае приезжать нельзя. В этом году я отсюда уеду, но когда и куда, совершенно не знаю, поэтому, даже получивши разрешение, надо будет точно списаться (телегрим.).
Зима у нас была чрезвычайно теплая, но весна до вчерашнего дня была довольно пасмурная и деревья еще не цветут. К Малеку я привык, чувствую себя здесь неплохо и уезжать в другое место не хочется.
Стараетесь ли вы ликвидировать медицинские журналы. Сделайте это, пожалуйста,— вы освободитесь от совершенно ненужного балласта. Мой привет всем моим друзьям и знакомым. Крепко, крепко целую тебя и моих родных милых, бесконечно любимых девочек. 20/111-40 с/х Малек. Твой Сергей.
Н. М. БУС АР ЕВ
Лагеря
Отрывки из воспоминаний принадлежат Н. М, Бусареву, в 20-е годы работавшему секретарем Нижегородского городского и Бык. сунского уездного комитетов партии. Затем он жил в Москве и Саратове, строил заводы, был инженером, начальником цеха. В августе 1937 года за ним закрылась дверь на свободу, в 1938-м осужден на 10 лет тюремного заключения с поражением в правах на 5 лет и конфискацией имущества. Впереди лагеря, ссылка в Заполярье. Не пытаясь делать обобщений, Н. М. Бусарев восстанавливает события тех лет, которые стали историей.
Привезли нас в лагпункт Ингаш — это около Канска Красноярского края. Мороз 40° и ниже, мы одеты как попало: в том, в чем были арестованы, а надо было работать и на морозе.
В этом этапе привезли 1000 заключенных из полит-изоляторов. Сформировали из нас бригады. Бригадиром нашей бригады был назначен Соколов — профессор Московской военно-химической академии. А какой он бригадир да еще в лагере.
Я ему помогал, но все равно ничего не получалось. Его ругали, а что он мог сделать, когда и сама-то бригада состояла из профессоров, доцентов, инженеров, докторов физических наук, словом, из 36 человек 29 имели
4*
51
высшее образование, а работать надо было физически и на морозе,
Бригада работала на лесной бирже, разделывала бревна на швырок, выпиливала балансы на тарный кряж и газовую чурку и отбирала рудную стойку. Потом работали на точковке леса, когда старый начальник лесного склада сдавал склад новому начальнику.
Прошло несколько дней, как-то на разводе объявляют: С вашим бригадиром чудаком (они его грубее ругали) ничего не получается. Это какое-то дерьмо... Мы его снимаем.
Кого хотели бригадиром? Кто-то выкрикнул мою фамилию, и я стал бригадиром этой бригады ученых. Встал вопрос, как этих ученых, не приспособленных к физическому труду, сохранить, приспособить к условиям лагеря. Эти люди нормы никогда не выполнят, а следовательно, не получат питание и скоро, очень скоро ослабнут и погибнут.
Надо научиться кормить бригаду, именно кормить в полном понимании этого слова. К этому надо добавить, что мы приехали из тюрем, с родственниками не связались, и помощи от них ожидать не приходилось.
Пошел к нормировщику, он был из наших по 58 статье. Суть моего вопроса он понял. Я его спросил:
— Научите, как можно кормить бригаду? Как надо заряжать туфту, т. е. как надо делать описание работ в рабочих сведениях, по которым начисляют питание, чтобы это описание увеличивало выработку бригады.
Без этого, сказал я нормировщику, мои ученые старички при таком морозе скоро умрут.
Нормировщик меня понял, научил, как надо это делать, т. е. как надо делать описание работ. Оказывается, это и не так уж трудно. Вот только тогда я понял смысл русской пословицы: ловкость рук и никакого мошенничества. В лагере научились приспосабливаться — только диву даешься.
Теперь несколько подробнее, как это делалось. Лес на разделку мы получали с реки, возили на машинах. Очень мало оставалось на второй день нераспиленных бревен. Очень мало мы брали бревен из штабелей. Из одного и того же бревна выпиливали швырок на тарный кряж и газовую чурку. Рудную стойку просто выпиливали нужного размера и складывали в одно место.
На лесном складе лежало очень много леса. Его грузили на платформы и увозили по железной дороге.
52
В рабочих сведениях бригады делалось описание работ и объемы выполненных работ. Сколько бригада сде^ лала кубов, ставилось точно, но вот описание работ нужно было выдумывать.
Например, бригада заготовила 6,0 куб. метров тарного кряжа. Норма выработки 2,0 куб. метра. Получается 6,0:2,0=3 нормы — 300 процентов. В рабочих сведениях делается описание. Чтобы выпилить 6,0 куб. метров тарного кряжа, бригада якобы расштабелевала 30,0 куб. метров штабеля. Норма 5,0 куб. метров. 30,0:5,0 = 6 норм, или 600 процентов. Это вполне нормально. Потом подноска баланов на 25 метров — одна норма, а подноска на 50 метров — другая, меньше.
Так же делалось описание при изготовлении газовой чурки, рудной стойки.
Кубы, изготовленные бригадой, точные, какие наготовила бригада, тут никаких добавлений нет. Но вот описание работ дает выработки больше, чем то, что заготовила бригада. Общая выработка по бригаде вполне достаточна. Кроме питания, нам за работу ничего больше не давали. Рабочие сведения проверяли нормировщик, десятник и прораб.
Роль бригадира в данном случае заключалась в том, чтобы быть человеком и суметь помочь людям, попавшим в беду, неприспособленным к обстановке, в которую они попали, где без поддержки они были обречёны на преждевременную смерть.
Бригада наша, благодаря сказанному выше, получат ла лучшее питание, чем то, которое было у остальных заключенных. Это лучшее питание давало: третий котел, одно премблюдо — пирожок, три производственных — три крупяные котлеты, 900 граммов хлеба и 300 граммов можно купить за деньги из ларька.
Такое питание могли получить не отдельные члены бригады, а обязательно вся боигада, но при условии, что бригада в целом должна была выработать не ниже 125 процентов за весь месяц.
Больше того, для получения такого питания ставились условия. Если бригада дала за месяц 125 процентов, то ее ставили на учет на получение лучшего питания. Второй месяц бригада тоже должна дать выработку не ниже 125 процентов. На третий месяц независимо от выработки бригада весь месяц получает лучшее питание.
Если бригада и дальше дает в месяц 125 процентов, она это питание получает, а если бригада дала только
53
124 процента, ее снимают с этого питания. И все надо начинать сначала.
Таким образом, совершенно очевидно, что члены бригады и бригада в целом такую выработку не ниже
125 процентов выполнить не могла бы, и следовательно, могла бы рассчитывать на первый котел, который давал 500 граммов хлеба и суп «карие глазки».
Этот суп варился так: много воды, мало крупы, еще меньше воблы или селедки. Селедка поедалась еще до выдачи обеда, в супе оставались головы от селедки да выпавшие зрачки глаз «карие глазки». Такое название дали заключенные.
При таком положении питание имело решающее значение, чтобы выжить, чтобы работать. В конце 1940 года нас этапировали на строительство железной дороги Котлас — Воркута в Коми АССР.
На строительстве этой дороги гибли люди, как от какой-то эпидемии. Погибло людей куда больше, чем было описано поэтом Некрасовым в стихотворении «Железная дорога».
Трагедия наша заключалась в том, что не менее одной трети людей были уголовники, воры, бандиты. Эти отбросы человеческого общества знали, что они с нами могут делать все, что угодно. Брали они у нас, вернее воровали все, что можно было продать или проиграть.
Находясь по нескольку чаловек в бригадах, они не работали, а бригада должна была их обрабатывать, т. е. вырабатывать норму и на них. Они могли любого проиграть в карты, и им все это сходило с рук. В шутку мы их называли «друзья народа».
Дорогу строили в тайге, в тундре. Климатические условия были тяжелые. Пригонят колонну зимой, объедет охрана на лыжах круг. Вот вам и зона. Поставят палатки, и работай от темна до темна. Утром встаешь, а ты примерз.
Пекарни нет. Привезут по лежневке измятый хлеб, и ешь его, а то привезут пайку мукой. Сделаешь из березовой коры подобие миски, замесишь муку на холод: ной воде и ешь. Мало и непитательно, а работа на морозе.
Все это приводило к гибели массы людей, на их место привозили пополнение.
В этой обстановке надо было оставаться человеком, не терять веры в себя, в окружающих людей.
54
Кем только не приходилось работать. Некоторые работы чуть было не приводили ко второму лагерному сроку. Приведу один из подобных фактов.
Назначили меня дезинфектором на Ветлосянском комбинате Коми АССР. В мою обязанность входило мыть в бане заключенных и уничтожать вшей и блох.
Однажды пожарники меня попросили:
— Ты, батя, прожарь наше барахло, вши завелись. Я натопил баню, дезокамеру, натопил докрасна, а
она была примитивная. Две трубы диаметром 50 сантиметров и длиной 5 метров. Занес в камеру их белье, одежду и другие вещи, а кто-то, видимо, забыл в кармане спички, они воспламенились, дезокамера и белье загорелись.
Сбежались заключенные. Кричат, где же пожарники, а они голые смотрят в окно бани на пожар, а выйти» не в чем, все их барахло горит.
Мне начали клеить дело, что я якобы зажег дезокамеру нарочно, когда там были пожарники. Помог начальник комбината. Он вызвал меня к себе, попросил рассказать все о себе и почему, по моему мнению, загорелась дезокамера. Я ему все рассказал. Он выслушал мои соображения и впоследствии дело прекратил.
Однажды на том же комбинате я лучковой пилой пилил дрова для дезокамеры после ее восстановления. Подошел какой-то человек. Он долго смотрел, как я тружусь и вкладываю в это все, что у меня еще было, а было-то очень мало.
Вид у меня был более чем странный. Кожаное пальто и прочая рвань, меня согревавшая, превращала меня в копию мельника из оперы «Русалка». Подозвал он меня к себе и спросил:
— Кем вы работали на свободе до лагеря и за что сидите... Вы мне все расскажите о себе.
Я ему рассказал о себе все. Посмотрел он на меня и ушел.
На второй день мне нарядчик передал, что я не должен выходить на работу до нового распоряжения главного инженера комбината. Питание должен получать больничное. Распоряжения выходить на работу я так и не получил, а месяца через три меня врачебная комиссия госпитализировала, очевидно, не без участия главного инженера.
Меня отправили в лазарет, где главным врачом был мой друг С. А. Солодовников. Вскоре лазарет был рас
55
формирован и больных отправили кого куда. Я попал на Ракпасский комбинат, на котором шили лагерное обмундирование для всего Севера.
У меня началась первая стадия пеллагры из-за недостатка витаминов в организме. Врачебная комиссия меня актировала.
В лазарете комбината работал лекпомом Иван Александрович Гришин. Он тоже был в моей бригаде в Ин-гаше. Он поставил меня каптером. Я должен был принимать одежду у поступающих в лазарет и выдавать ее при выписке. А когда больные умирали, я сдавал вещи в общую каптерку.
Однажды, проверяя формуляры, главный инженер комбината Кудряев заметил в моем формуляре, что я инженер. Он потребовал направить меня к нему куратором. Для меня в то время все было безразлично. Я мог сидеть часами и не двигаться, и не думать ни о чем вообще, и ничего не соображать. Чтобы дойти до конторы метров 300, мне надо было около часа времени. На ступеньки я поднимался на четвереньках, а на нлощад-ке, держась за стену, поднимался в вертикальное положение и двигался дальше. Я тогда вообще ничего не мог делать, а тем более курировать на комбинате.
Несколько раз я просил Кудряева меня от этой работы освободить, но он не соглашался, а тут еще и с питанием получилось недоразумение. Мне бухгалтерия начисляла питание по первому котлу, а не как положено инженерно-техническому персоналу. Куратор, по их понятию,— это что-то аналогичное курьеру, а курьеру положен первый котел.
Вскоре Кудряева куда-то перевели. Начальник комбината Петр Павлович Болыпеменников (говорили, что он был работником МГБ) вызвал меня к себе и спросил:
— Почему вы просили Кудряева освободить вас от этой работы?
Я ему откровенно сказал:
— Вы сами видите, что я совершенно бесполезный человек, а работник тем более, поэтому я и просил меня освободить.
Болыпеменников посмотрел на меня и говорит:
— Да, в таком состоянии вы для комбината бесполезный человек, а работник тем более. А расскажите-ка вы мне о себе все и откровенно, кем вы работали на воле. *
Он терпеливо меня выслушал и произнес:
56
— Вот что, старик... Вы духом не падайте... Я вас подниму на ноги. Пойдете отметчиком на кухню, а туда я передам, чтобы они вас кормили сколько вам хочется.
Я его поблагодарил и ушел.
Назначили меня отметчиком на кухню. В мою обязанность входило: выписывать из рабочих сведений начисленное питание, сдавать это на кухню, проверять выдачу питания заключенным и получать продукты.
На этой работе я первое время приходил в ужас. Целый день ел и все время был голодным. Ел, ел, и не наедался/Месяцев через семь стал приходить в норму. Начал быстро ходить. Помимо работы на кухне, работал в цехах как инженер-технолог комбината. Новый главный инженер Николай Иванович Денисюк стал просить у начальника переключить меня только на работу на комбинате, освободив от работы на кухне. Он в шутку говорил Большеменникову: -■ ■>
— Посмотрите на Бусарева, он румяный стал. Он у нас скоро попросит себе невесту.
Снять меня с кухни начальник согласия не дал. Проработал я на кухне еще месяца три и совершенно пришел в себя.
Когда вспоминаешь этот тяжелый период для всех нас, невольно вспоминаешь товарищей, с которыми нас связала судьба. Задумываешься « над тем, как нам приходилось приспосабливаться к обстановке, в которую мы попадали, и правильно ли мы поступали, когда выписывали питание за работу, которую не производили.
Приходишь к твердому убеждению, что все верно, поскольку все эти отступления делались не для себя лично и поскольку это утверждалось и, наконец, пот скольку кроме питания-то нам больше ничего не платили, а работали от темна и до темна и благодаря этому питанию, заключенные были работоспособные и честно отдавали все свои силы, все, что могли отдать.
В работе они чувствовали себя, как и все советские люди, полезными, нужными для своей родины, которую они любили и понимали, что их наказала не родина, а люди, оказавшиеся у власти, которые делали все это во вред родине.
О некоторых друзьях следует сказать особо, ибо они познаны в беде.
С. А. Солодовников — врач. Вместе с другими он входил в руководимую мною бригаду в Ингаше. Этому человеку очень многие, в том числе и я, пишущий эти
57
строки, обязаны тем, что остались живы. Он, как главный врач лазарета, поднимал многих на ноги.
Последние четыре года я работал на Ракпасском комбинате Севжелдорлага инженером-технологом комбината. Вместе с начальниками цехов мы устанавливали нормы расхода материала на единицу пошива. Всех честно работавших в цехах нам удавалось в законных нормах кормить, а следовательно, они могли работать, жить. Весь комбинат работал хорошо. Всегда перевыполнял планы.
Какие это были люди. Иван Емельянович Брыксин— начальник химцеха. Инженер. Всегда ой что-то изобретал. Трудно было с машинными швейными иголками, не было их. Он организовал их изготовление, в цеху перебоев не было. Организовал изготовление из консервных жестяных банок пуговиц для всего пошива. Из пластмассы делали домино и другие изделия.
И другие начальники цехов и служб отдавали все свои силы комбинату. Среди них М. А. Садовников — начальник цеха игрушек, Агнеся Ванштейн — начальник гончарного цеха, Войцехович — начальник швейно-ремонтного цеха, Г. Шулая — начальник контрольно-плановой части, Грисевич — старший закройщик швейного цеха и многие другие.
Мне, как заместителю начальника бриза комбината, все рационализаторские мероприятия приходилось проводить через заседание бриза с теми же начальниками, делать экономические расчеты экономии от их внедрения и посылать в управление лагеря.
Однажды произошел курьезный случай. За хорошую работу по линии рационализации начальник бриза, а им числился главный инженер комбината Н. И. Денисюк, был премирован месячным окладом и еще чем-то. Он был удивлен этой премией и не знал, в чем дело. Я ему показал все дела бриза и нашу переписку с управлением лагеря. Он предложил в дальнейшем информировать его о работе бриза.
Шулая как-то в шутку Денисюку сказал:
— Вас, Николай Иванович, премировали-то за работу Бусарева... Вы хоть за это ему пару пачек махорки дали бы.
Этот разговор возымел действие. Денисюк дал мне две осьмушки махорки.
Хочется рассказать еще об одном случае на том же Ракпасском комбинате. Этот случай остался у меня в
58
памяти на всю жизнь^ как какая-то неизлечимая травма.
Лежал я в лазарете, уже поправлялся. Однажды мой сосед по койке подозвал меня к себе и тихо сказал:
— Я вижу, что ты коммунист... Я тоже коммунист. Как коммунист, я тебя прошу о своей последней в этой жизни просьбе. Напиши мне письмо, вернее не напиши, а я тебе буду диктовать, а ты и пиши, что я тебе буду говорить. Это письмо пошли без проверки (мы это делали через вольнонаемных и бесконвойных.— Я. £.).
Часть этого письма у меня в памяти осталась. Вот, что он тогда мне диктовал, а я писал:
«Дорогое и единственное, оставшееся у меня на земле существо... Любимая моя дочурка Наташа! Ты растешь и вырастешь сиротою и сиротою не обычной... Обычных сирот жалеют, иногда им помогают, а тебя сторонятся и будут сторониться, и все это из-за меня, твоего отца, который тебя безмерно любит. ,
Поверь мне, родная моя дочурка, что вины моей в нашем с тобою несчастье нет. В такие минуты, как эта, когда я пишу свое последнее письмо, неправду не говорят.
Когда ты будешь читать это письмо, меня в живых уже не будет.
Ты, родная моя, меня прости, а когда вырастешь, ты многое сама поймешь, «то произошло и кто в этом повинен.
Ты, родная моя дочурка, вырасти настоящим советским человеком, каким был и твой отец. Этого, уходя из жизни, очень хотел бы твой отец».
Почему я не оставил фамилии и адрес этого письма, чтобы теперь воспользоваться им. Очевидно, только потому, что всех нас, но только в разное время ждало то же самое.
Жить так долго мы тогда и не собирались, и многое запоминать и не старались.
Ф. 244, оп. 2, д. 131, л. 49-^59.
Л. В. КАЮРОВА
Хроника семьи Каюровых
В течение многих лет я занимаюсь биографией своего деда по матери Василия Николаевича Каюрова, профессионального революционера, активного участника декабрьского вооруженного восстания
59
1905 г. в Сормове, одного из. «рабочих вождей» (выражение В. И. Ленина) февральской революции, видного государственного и хозяйственного деятеля. Сам я деда почти не помню: в 1932 г., когда его арестовали, мне было всего четыре года. В памяти сохранилось лишь несколько отрывочных сцен. Однако и в детстве, и в юности я постоянно слышал о деде, можно сказать, вырос в атмосфере воспоминаний о нем, о революции, о том, как В. И. Ленин любил и ценил В. Н. Каюрова1, и как И. В. Сталин, «этот тиран», по выражению моей бабушки Елены Николаевны Каюровой, напротив, «сгубил всю семью».
Не буду пересказывать биографию В. Н. Каюрова: с ней можн© познакомиться по целому ряду доступных материалов2. Остановлюсь лишь на последнем этапе его деятельности — борьбе со Сталиным в начале 1930-х гг.
К этому времени В. Н. Каюров, хорошо знавший жизнь и нужды крестьянства, приходит к выводу, что коллективизация, зажим внутрипартийной демократии, сосредоточение всей власти в руках Сталина ведут страну к катастрофе.
И Каюров — настоящий революционер, типичный представитель старой большевистской гвардии, вступает в решительную, бескомпромиссную борьбу с тоталитарным режимом, принимает последний бей в своей героической жизни.
В 1931 г. в Москве возникают нелегальные антисталинские группы В. Н. Каюрова и М. Н. Рютина, которые вскоре же начинают действовать вместе; 21 августа 1932 г. они сливаются в «Союз марксистов-ленинцев». Ведущие деятели этой антитоталитарной организации — именно антитоталитарной, но никак не контрреволюционной, не антисоветской, как ее характеризовали в то время,— В. Н. Каюров, М. Н. Рютин, старший сын Василия Николаевича — Александр, старые большевики М/С. Иванов и П. А. Галкин. Вокруг них объединились представители почти всех фракций, действовавших в партии в 1920-е гг. По существу, было создано ядро единого антисталинского фронта*.
По поручению В. Н. Каюрова Рютин подготовил два документа; яркое, острокритическое обращение «Ко всем членам ВКП (б)», большой теоретический труд «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Второй документ вошел в историю как «платформа Рютина»4. Обе работы редактировали и дорабатывали В. Н. и А. В. Каюровы, М. С. Иванов*, в тексте «Обращения» как минимум в двух местах заметен стиль В. Н. Каюрова. «Ко всем членам ВКП (б)» в количестве нескольких десятков экземпляров было распечатано на машинке Н. П. Каюровой -г женой Александра»
В целом участники «Союза марксистов-ленинцев» стояли на бу-харинских позициях, но от так называемых «правых» отличались
60
резким антидиктаторским настроем, считали необходимым «устранить силой» Сталина «и его клику».
«Обращение» распространялось среди членов партий и довольно широко обсуждалось. Но два члена ВКП(б), ознакомившись с «Обращением», перепугались и отправили его в ЦК со своим письмом5. 15 сентября 1932 г. начались аресты, Каюровых взяли в тот же день. Всего по делу «Союза» прошло почти 80 человек, однако наши исследования убеждают, что круг тех, кто знал и поддерживал В. Н. Каюрова и М. Н. Рютина, был гораздо более широким.
Участников и «пособников», то есть тех, кто читал «Обращение», но не донес, исключили из партии, затем во внесудебном порядке одних посадили в тюрьму, других сослали. В 1937 г. их вновь привлекли к уголовной ответственности по тем же самым обвинениям. В тот же роковой 37-й год были расстреляны М. Н. Рютин, М. С. Иванов, П. А. Галкин и многие другие.
В. Н. Каюрова вместе с Александром в 1933 г. сослали на три года в г. Бирск, где он уже после окончания срока внезапно умер 19 марта 1936 г. Анализ всех связанных с этим событием данных позволяет сделать вывод, что В. Н. Каюров был отравлен. Александра после освобождения вновь арестовали и в 1937 г. расстреляли.
Только в 1988 г. В. Н. и А. В. Каюровы были реабилитированы.
Научная биография Каюрова еще не создана. Бесценный архив, собранный им и находившийся в его квартире в Москве (ул. Герцена, 54), был увезен ОГПУ после ареста; исчез и архив его сына Александра.
Предлагаемые читателям отрывки из воспоминаний принадлежат дочери Василия Николаевича — Людмиле Васильевне. Она окончила Тимирязевскую сельскохозяйственную академию и в течение многих лет работала агрономом в Казахстане, затем — под Москвой; сейчас Л. В. Каюрова на пенсии. Ее записки — ценное свидетельство о жизни В. Н. Каюрова и членах его семьи; интересны картины жизни в ту, уже далекую от нас эпоху. «Хроника» знакомит нас с В. Н. Каюровым как человеком, показывает его в различные периоды жизни. Исключительную ценность представляют сведения об Александре Каюрове -г большевике с 1914 г., участнике двух революций и гражданской войны, одном из руководителей молодежного движения в России8.
Думается, что публикация записок Л. В. Каюровой повысит интерес к жизни и деятельности такого замечательного человека, как В. Н. Каюров, к трагической судьбе его семьи, к истории тех нелегких десятилетий в истории России, которые так или иначе отразились на всех нас.
И\ Шишкин
Москва
61
ХАРАКТЕР ОТЦА
О бесстрашии и храбрости моего отца, его способности организовывать и вести за собой товарищей по революционной борьбе свидетельствуют известные всем литературные материалы. К этому следует добавить, что он обладал поразительными способностями к конспирации, был хладнокровным, расчетливым и осторожным подпольщиком.
Помню, как в Петрограде7 к нам на квартиру прибежал запыхавшийся товарищ отца — рабочий Макаров. Отец тревожно спросил:
— Почему запоздал, случилось что-нибудь?
— Да привязался один, но я его запутал и ушел.
— А каким путем шел?
Макаров стал подробно объяснять свой путь, а отец, слушая внимательно, подсказывал, какими проходными дворами лучше можно было пройти, а потом спросил:
— А хорошо ли проверил, не привел ли сюда?
— Не беспокойся, все в порядке.
Видимо, волнение их было так велико, что они не обратили внимания на мое присутствие при этом разговоре.
Вспоминаются также его слова, сказанные по поводу какой-то статьи (это уже в Москве, в 1929—1930 гг., точно не помню), в которой подсчитывались годы, проведенные Сталиным в ссылке:
— Невелика заслуга революционера, того же Сталина, хвастающего тем, что он много раз сидел в тюрьме и годами жил в ссылке. По-моему, хвастать тут нечем, надо было уметь работать на пользу революции на воле и не попадаться в лапы полицейских.
Перед февральской революцией у нас в доме на Выборгской стороне (Языков пер., 11а, кв. 3) хранилось много оружия — в квартире револьверы и гранаты, а на чердаке — винтовки. Склад оружия на чердаке ни разу не был обнаружен никем, хотя жильцы постоянно сушили там белье8.
На нашей квартире бывали нелегальные собрания большевиков. Очень хорошо помню такое собрание в рождественские праздники 1915 и 1916 гг. В спальне отца с матерью стояла нарядная елка, а в большой комнате в несколько рядов были расставлены табуретки с досками. Вечером собралось человек 20—25 народу. Отец позвал меня и дал распоряжение:
62
— Забирай ребятишек и санки. Идите на улицу и катайтесь около дома. Сама внимательно наблюдай, не заглядывает ли кто-нибудь в окна нашей квртиры. Если что-нибудь заметишь, беги в дом и сообщи мне.
Я с чувством большой гордости взялась за выполнение такого поручения, время от времени бегала домой и докладывала, что в окна еще никто не заглядывал. При этом мне удавалось заглянуть в большую комнату: там на скамейках сидели люди, слушая какого-нибудь оратора. Видимо, речи были горячими: в один из «забегов» я видела, как одна из присутствующих женщин вдруг разрыдалась. Иногда гости начинали петь и громко разговаривать.
Часа через два отец велел всем нам возвращаться домой. И тогда начался праздник детей, а взрослые постепенно покидали квартиру.
О роли отца, как руководителя выборгских рабочих, мне говорили и его товарищи, питерские большевики, живущие в Москве (Попов, Бабицин и др.), к чему я еще вернусь в дальнейшем.
Превыше всего отец ценил труд рабочего человека, ценил его и в то время, когда сам работал на заводе, и после, когда занимал руководящие посты. Не раз он говорил нам: «Все, что есть на Земле, все сделано руками рабочего человека, всех нас кормит рабочий».
Помню, как отец гневно кричал на мать, если та допускала какую-нибудь несправедливость по отношению к домашней работнице:
— Как ты смеешь так с ней разговаривать, она такой же человек, как и мы с тобой, она тебе во всем помогает, изволь считаться с этим!
Семья у нас была большая — детей семь человек, в годы гражданской войны и разрухи жилось нам очень трудно. Несмотря на то что отец занимал большие посты, он никогда ни в чем не поступился своими партийными принципами, никогда не позволял себе использовать свое служебное положение. В июне 1920 года мы приехали в г. Семипалатинск. Отец, направленный в Сибирь В. И. Лениным, был назначен чрезвычайным уполномоченным Сибревкома, в его задачу входило организовать работы по строительству Кольчугинской железной дороги и по добыче угля в Кузнецком бассейне. В городе находилось управление Южно-Сибирской железноь дороги, многие инженеры-путейцы сидели в тюрьме. А
63
специалисты отцу были необходимы, без них он не мог начать работы. Прежде всего он стал разбираться, кто из «спецов» может и хочет работать с Советской властью. Таких из тюрьмы освободил, в частности, инженера Генриха Эдмундовича Бандровского, построившего к тому времени уже несколько мостов в России. Об освобождении этого инженера мне впоследствии рассказывала его жена. Она же поведала мне о впечатлении, которое произвел приезд отца на работников управления Южносиба. Инженером там работал некто граф Вольский, его жена в кругу других жен служащих рассказывала, приложив пальцы к вискам:
— Какой ужас! Приехал сюда большевик, говорят, у него куча детей и все поют «Вставай, проклятьем заклейменный!»
...Весной 1921 года мы уехали из Семипалатинска на ст. Бочаты, неподалеку от г. Прокопьевска (между прочим, отец возил меня в служебном вагоне в Прокопьевск и показывал копи — уголь тогда добывался прямо на поверхности). Наш вагон третьего класса, в котором мы жили в Семипалатинске, поставили в тупик , возле соорудили печку. По-прежнему готовили и стирали на улице. Характерно, что три заместителя отца, спецы инженеры по угледобыче и строительству железной дороги и один финансист-хозяйственник жили каждый в отдельном пульмановском вагоне с зеркалами, коврами и прочими удобствами, Отец часто выезжал в Прокопьевск, где добыча угля только налаживалась, и по другим причинам. Улучшить быт своей семьи ему не приходило в голову. Нам тоже казалось вполне естественной такая жизнь. Мы с сестрой уже два года не ходили в школу.
Осенью 1921 года мы переехали в Новониколаевск9, где отец стал работать в Сиббюро ЦК РКП (б). Школы в городе работали плохо, учиться нам с сестрой было негде, и я стала работать учительницей второго класса одной из новониколаевских школ. Осенью 1922 года семья в составе мамы, меня, Вали, Пети и Вити уехала в Москву. Надя в Новониколаевске вышла замуж и уехала на Алтай. Ее мужем стал комиссар Красной Армии Борис Шишкин — в недавнем питерский рабочий, большевик-подпольщик, которого мы знали еще по встречам на Выборгской стороне. Борис — закадычный друг моего старшего брата Александра; оба они были активи-
64
стамн первых революционных молодежных организаций в Петрограде. О том, как рисковала моя сестра, отправляясь на Алтай, где шла жестокая борьба с белыми бандами, рассказал ее сын И. Б. Шишкин10.
В Москве мы с сестрой Валей поступили на младшее отделение рабфака им. М. Н. Покровского, куда принимали подростков — детей рабочих.
Нынешнее поколение ничего уже не знает о рабфаках — рабочих факультетах, а в наше время попасть туда было мечтой многих молодых людей, выходцев из рабочих и крестьянских семей. Рабфак им. М. Н. Покровского был первым рабочим факультетом в молодой Советской республике: его открыли еще в 1919 г. Он был создан при Первом МГУ; в то время существовали Первый и Второй Московские университеты. Второй МГУ прекратил свое существование в 1930 г., разделенный на три института.
Мы вначале поселились в подвале дома на Кудринской улице, а затем переехали в дом Общества старых большевиков на ул. Герцена, д. 54. Обстановка в квартире была более чем скромная. В комнате отца стояли кровать, письменный стол, канцелярский шкаф с отцовским архивом; в столовой — стол, стулья и старенький диван, в комнате братьев — две кровати, письменный стол и стулья.
В скором времени зашел к папе его старый товарищ В. П. Могильников (Таежник), посмотрел вокруг, покачал головой и сказал;
— Что же ты, Василий, так убого живешь, ничего, ты не нажил, ничего у тебя кроме старого дивана и крашеных шкафов нет?
— А мы ведь с тобой революцию делали не для того, чтобы на коврах и диванах сидеть. Мне они не нужны,— ответил отец.
Когда мы уже все жили в Москве, кажется, в 1927 г., отцу предложили зайти получить карточки в закрытый распределитель для старых большевиков. Отец пришел домой, разнервничался и возмущенно сказал:
— Не хочу никаких привилегий. Время еще тяжелое, не все дети в стране имеют молоко, а я, видите ли, каждый день буду по два литра получать. Не хочу!
Мы, старшие, начали его убеждать, говорили, что он неправ, что его отказ ничего не изменит, что у него тоже дети, которых надо кормить. В конце концов, после долгих дискуссий, под нашим нажимом он согласился и
53ак. 3783
65
карточки иа снабжение продуктами и промтоварами взял.
Как правило, отец мало вмешивался в домашние и хозяйственные дела. Но если узнавал о каком-нибудь проступке своих детей, срывался, выходил из равновесия. Запомнилось мне чрезвычайное происшествие в нашей семье в Петрограде в 1916 году. Мой 13-летний брат Анатолий вместе с друзьями забрался в чей-то чулан и утащил (а может быть, они только собирались это сделать) кулич. Мальчишек «засекли», пожаловались родителям, в частности, моей матери. Мать сказала отцу, тот помрачнел, подозвал меня и велел немедленно разыскать брата. Я возрадовалась (брат только что крепко насолил мне) и буквально на крыльях помчалась на улицу. Разыскав брата, я, торжествуя, членораздельно вымолвила:
— Анатолий, домой, тебя папа зовет!
Отец в страшном гневе выпорол тогда брата ремнем, кричал, что тот опозорил всю семью. Мать была не рада, что нажаловалась отцу, но остановить его уже не смогла. Я с ужасом смотрела на экзекуцию и, конечно, всем сердцем сочувствовала Анатолию.
Надо сказать, что это единственный случай физической расправы отца: ни он, ни мать никогда не били своих детей. В крайнем случае, мы получали подзатыльники или щелчки по лбу.
Второй раз я видела отца в гневе уже в Москве, примерно в 1927 или 1928 году. Мой брат Петр, художник, попался как-то на глаза отцу в перепачканном краской костюме. Отец вспылил, схватил брата за лацканы пиджака и закричал:
— Ты понимаешь, сколько людей трудилось, чтобы сделать тебе такой костюм, сколько времени и сил они потратили на это! Сам-то ты еще ничего не сумел, а чужой труд не ценишь!
Я была свидетелем этой сцены и, придя следом за отцом в его комнату, осмелилась сказать:
— Папа, вы совсем не умеете воспитывать ребят, то годами не видите, что они делают, не обращаете на них никакого внимания, а тут из-за какого-то пятна устроили такой шум!
На мою дерзость отец, вопреки моему ожиданию, ответил:
— Ты права, но понимаешь, некогда мне ими заниматься, а мать не справляется с ними.
66
Думаю, что дело было не в перепачканном костюме. Младшие ребята учились плохо, болтались на улице, мать' их баловала — не приучила даже постели за собой убирать, они ее не слушались. Все домашние дела она заставляла делать нас — Валю и меня. Старшая дочь Надя всегда была в привилегированном положении. Отец понимал, что упустил ребят, слишком подолгу он в то время жил отдельно от семьи, работая то в Свердловске, то в Грозном. Я с ним там не была и ничего не знаю о его жизни и деятельности на Урале и Северном Кавказе. В 1925 году он окончательно переехал в Москву и стал работать в Истпарте, а затем — в Институте В. И. Ленина. Оба эти учреждения впоследствии слились и образовали вместе с институтом К. Маркса и Ф. Энгельса Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС11.
Для меня отец был всегда образцом принципиальности и честности при решении политических и жизненно важных вопросов. Не так уж часто говорил с нами, но каждое его слово запомнилось мною на всю жизнь. Приведу примеры. В 1924 году приехала я из его родного села Тереньги, где была на каникулах, и с возмущением стала рассказывать о том, что в комсомольскую ячейку села пролезли дети некоторых кулаков.
— А почему ты так зло говоришь об этом? Знаешь, дети за отцов не отвечают. А может, из этих ребят получатся хорошие люди, преданные Советской власти? Разве мало в истории случаев, когда дети дворян и капиталистов уходили от родителей и посвящали свою жизнь революции? Никогда не делайте поспешных выводов, приглядитесь к поведению этих комсомольцев, проверьте их, а тогда уж решайте.
В 1928 году я поехала на первую свою практику в Пензенскую область. Перед отъездом отец сказал:
— Не вздумай там мужиков учить, сама приглядывайся да учись у них, как землю обрабатывать, как рожь-овес сеять, может, со временем из тебя и получится настоящий агроном.
И действительно, крестьяне точно знали, когда нужно приступать к севу той или иной культуры, как лучше обработать засоренное поле, и в этих вопросах понимали куда больше» чем приезжие уполномоченные.
А во время коллективизации в Средневолжской (ныне — Самарская) области и в Казахстане, где мне при
5*
67
шлось работать в 1929 и 1930 годах, я избежала многих ошибок в этом деле только благодаря тщательному обдумыванию и обсуждению с крестьянами всех конкретных действий по обобществлению крупного рогатого скота, сбору семян.
Когда отец вернулся, наконец, в Москву и стал жить с нами, я постоянно перепечатывала на машинке его статьи и брошюры. А писал он в то время немало. Занимаясь этим делом, я всегда удивлялась его хорошему слогу и грамотности, хотя знала, что он окончил всего три класса начальной школы. Всякий раз он просил меня работать внимательно, и если что не так, подправлять, особенно в части грамматики. Конечно, работа эта не проходила для меня даром и крепко сближала меня с отцом.
Его воспоминания о работе с В. И. Лениным, очеркн о февральской и Октябрьской революциях показывают, что отец обладал безусловным литературным талантом, писал живо, ярко, образно. А вот оратором был неважным — в отличие от многих других деятелей революционного движения в России.
Большое влияние он оказал и на мое эстетическое воспитание. Как-то мы с ним вместе были в оперетте смотрели «Сильву» или «Марицу». Заметив мое неподдельное восхищение блестящей музыкой, танцами, пением, отец промолвил:
— Такая пошлость, а ты радуешься!
Этих слов было достаточно, чтобы умерить мой пыл и задуматься над тем, что он сказал. Оперетту я все же не перестала любить.
В другой раз я попала с ним в Большой театр на «Князя Игоря». Сидели в ложе, на хороших местах, настроение превосходное. Отец сидел не шевелясь, чувствовалось, что он весь отдается музыке. А перед коронной арией Игоря нагнулся ко мне и прошептал:
— А теперь слушай хорошенько. Запомни эту арию.
Очень он восхищался голосом Неждановой. Слушая ее пение по радио, я как-то сказала, что предпочитаю низкие голоса, не люблю теноров и сопрано. В ответ услышала:
— Да ты слушай хорошенько. Слышишь, как она верхние ноты берет — настоящий соловей. Неужели не понимаешь, что это за голос!
68
Потом-то и так же, как и отец, замирала, слушая и Нежданову, и Обухову.
Отец был сдержанным человеком, говорил медленно, отличался немногословностью, но вместе с тем обладал чувством хорошего юмора. К нам относился строго и достаточно было одного-двух его слов, краткого замечания по поводу какой-либо нашей провинности, чтобы мы на всю жизнь запомнили, что так делать не годится. Авторитет его был абсолютный. К сожалению он был постоянно занят и не мог уделять нам много внимания. Может быть, поэтому каждое его слово, каждое его замечание так действовали на нас.
В ГОДЫ РЕПРЕССИИ
Об аресте отца я услышала в сентябре 1932 года: на работу мне позвонила сестра Надя и сказала, что сегодня ночью арестовали отца. На мою реплику: «Я так и знала, что этим кончится», — услышала ответ: «Не говори глупости».
После работы я поехала к маме, та подробно рассказала, как тщательно проводился обыск, как увезли весь архив, занимавший целый шкаф в комна¥е отца. Сотрудник ОГПУ перед тем, как увезти отца, сказал матери: «Вы не беспокойтесь, там проверят, если не виноват — выпустят». Мама ответила: «А я и не беспокоюсь, мы к этому привыкли, мало ли Василия Николаевича арестовывали при царе».
Моя реплика на сообщение сестры объясняется следующим: летом 1932 года я приехала в театр «Эрмитаж», перед началом спектакля зашла к брату Александру (он жил во дворе «Эрмитажа»),г, и он попросил перепечатать ему какой-то материал, сказав, что его жена Наташа отказалась это сделать. Я ответила согласием, совершенно не представляя, что это за материал. Из театра я вернулась в квартиру отца поздно, положила сверток на стол, а утром поставила машинку, заложила бумагу, но предварительно стала просматривать материал. Прочитала две-три страницы, там писалось что-то о политической обстановке в стране (точно не помню, что именно). В это время в комнату вошел отец к спросил, что я печатаю. Выслушав мой ответ, отец отобрал у меня материал, сказав, что печатать не надо.
69
Одновременно с отцом арестовали и Александра. Наташа была в это время в Крыму у больной дочери Лианы, находившейся в санатории. Вскоре Наташа вернулась в Москву, и ее сразу же арестовали. Про» держали ее в тюрьме недолго и выпустили.
В марте 1933 года отца и Александра выслали из Москвы в г. Бирск на поселение сроком на три года, а маму выселили из дома Общества старых большевиков, предоставив ей и брату комнату в другом месте. Из партии мой отец был исключен постановлением Президиума ЦКК ВКП(б) от 9 декабря 1932 года13.
В Бирске отцу и брату жилось очень трудно, устроиться на работу не удавалось, 1933—1934 годы были неурожайными, с продовольствием было плохо. Пришлось мне посылать в Бирск посылки с крупой и сухарями. Моя мать и Наташа ездили в Бирск, мне не пришлось там бывать. В 1934 году я отправила туда вместе с матерью мою трехлетнюю дочь Ингу, сама же почти все лето работала в Воронежской области.
В феврале 1934 года мой муж Алексей Прокофье-вич Ларионов был направлен в Казахстан на политотдельскую работу, куда мы с дочерью переехали в сентябре того же года.
В марте 1936 года я получила телеграмму от брата Анатолия, жившего в Москве, о скоропостижной смерти отца в Бирске от инфаркта или инсульта14. В середине лета 1937 года в Алма-Ату приехал брат Александр, сообщивший мне подробности смерти отца.
В марте 1936 года окончился соок ссылки, и они с отцом решили ехать к нам в Алма-Ату, поскольку в Москву им вернуться не разрешили. В один из дней они купили билеты, сложили вещи, и Александр отправился за подводой, чтобы ехать на вокзал. В его отсутствие of-цу стало плохо. Хозяйка квартиры посоветовала ему вымыть голову горячей водой, отцу стало совсем плохо, и он умер. Александра арестовали, предъявив ему обвинение в убийстве отца.
Рассказывая об этом, мой брат, человек, всегда отличавшийся большой храбростью и мужеством, плакал навзрыд, говорил, что это обвинение нелепое, что для него отец всегда был образцом, самым дорогим человеком в жизни. В тюрьме в знак протеста против этого чудовищного обвинения он объявил голодовку. Он мне сказал, что если его когда-нибудь еще посадят в тюрьму, он не выдержит и покончит с собой. На мой вопрос,
70
как он умудрится покончить с собой, сидя в тюрьме, он ответил, что у него при себе теперь имеется яд. «А где же ты его будешь держать, ведь при обыске у тебя яд отнимут?»— спросила я. Он ответил, что яд находится у него между подошвой и стелькой ботинка.
В свое время брат Анатолий, журналист, опубликовал в одной московской газете заметку, в которой рассказывал, как в 1919 г. он и отец, который тогда был начальником политотдела 5-й армии Восточного фронта, под натиском белых отступали вместе с частями Красной Армии из Уфы. Отец все время носил с собой знаменитое ленинское письмо «К питерским рабочим». Такой документ был смертным приговором любому, у кото его нашли бы белые. Анатолии стал просить отца уничтожить письмо В. И. Ленина.
— Пап, а пап!.. Брось документ-то ленинский, поймают с ним, не помилуют...
— Дурень ты, Толька! Не понимаешь. Нельзя ему пропадать.
— Ну спрячь. Подальше спрячь.
— Это, пожалуй, можно...
И прячет его под стельку своего старого сапога15.
Очерк Анатолия я прочитала совсем недавно, в 1986 или 1987 году, И сразу же вспомнила разговор с Александром в Алма-Ате в 1937 году. Наверняка он слышал от отца историю ленинского документа и, чувствуя, что положение может стать безвыходным, решил воспользоваться отцовским опытом. Видимо, хранить под стелькой самое ценное стало семейной традицией...
Александр прожил у нас на квартире недели две, а затем, по предложению моего мужа мы сняли для него комнату, и он жил отдельно от нас. Я в это время часто ездила в командировки и однажды, веонувшись из очередной поездки домой, получила от Александра письмо, где он сообщал, что ему не разрешили жить в Алма-Ате и выслали в Семипалатинск. Письмо он написал в поезде и приложил к нему очень хорошее стихотворение, написанное под впечатлениями этой поездки. Он вообще отличался большим остроумием, писал живо и интересно.
В конце 1937 года я получила от Александра открытку с сообщением о том, что он находится рядом со мной, «по-соседству». А по соседству с нашим домом было управление НКВД. Я отправилась туда, чтобы поточнее узнать о своем брате, но в этот день принимали
71
посетителей на другие буквы алфавита. Надо было ждать довольно долго, чтобы получить сведения об арестованных с фамилией на букву «К». Тем временем пришла вторая открытка от Александра с сообщением о том, что он находится в Алма-атинской тюрьме и просит срочно организовать ему передачу с маслом, сахаром и прочим, так как он до крайности истощен, Я накупила продуктов и отнесла в тюрьму.
Затем, в течение некоторого времени я не получала от брата никаких известий. И вдруг, yate в 1938 году, мне на работу позвонила какая-то женщина и попросила свидания со мной, сказав, что дело касается моего брата. Мы с ней встретились, и она сказала, что ее муж и мой брат сидят в одной камере и что многим заключенным передач не носят, а она не может делать частые передачи. Все, что она передает, делится между всеми, находящимися в камере, поэтому мне надо организовать передачи со своей стороны, а также написать брату записку.
До сих пор я действовала, как говорится, без оглядки, страшно рискуя, а тут что-то, видимо, насторожило меня, и я скорее почувствовала, чем поняла, что эта женщина подослана ко мне, что она провокатор. Поэтому я не сделала передачу в тюрьму и отказалась писать записку.
Недавно, спустя 50 лет, один факт почти с полной достоверностью подтвердил, что неизвестная женщина действительно была провокатором. В 1987 году вышло второе издание книги «В. И. Ленин и ВЧК». В примечаниях указаны годы жизни Александра Каюрова (1899— 1937)- Значит, брат покончил с собой или был расстрелян в 1937 году16. Неизвестная же женщина, якобы по его просьбе, встречалась со мной в 1938 году, когда Александра уже не было в живых. Так что это была обычная в те годы провокация.
После 1937 года никаких сведений об Александре я не имела, вплоть до 1962 года, когда в связи с нашим заявлением в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС о реабилитации отца и брата, мне позвонила инструктор, которой было поручено разобраться с этим заявлением, и сообщила (повторяю дословно) «приятную весть о том, что пришли документы о реабилитации Александра». Но до нас эти документы почему-то так и не дошли...
Каких-либо бумаг, записей, документов, фотогра
72
фий от отца и братьев не осталось. Архив отца — ценнейшие воспоминания, переписка с деятелями партии, государства, писателями, прежде всего — с Максимом Горьким, многочисленные фотографии, книги — все это, как уже говорилось, забрали при аресте. То же самое относится и к бумагам Александра, у которого при аресте забрали не только их, но даже роскошное (второе) издание «Сочинений» В. И. Ленина, о чем до самой смерти в 1987 году вспоминала дочь Александра — Лиана. Лишь совершенно случайно сохранилось несколько фотографий и документов, оказавшихся в момент ареста отца и брата у меня и сестры Нади.
В 1938 году в Алма-Ате, опасаясь ареста, я уничтожила все письма — отца, братьев, других родственников, знакомых. Не поднялась рука только на два стихотворения Александра, написанные им в поезде, когда он ехал из Алма-Аты в Семипалатинск. Я перепечатали оба стихотворения на машинке, подписи никакой не поставила, а оригиналы, то есть письма со стихами, уничтожила. Вот эти стихотворения.
Алма-Ата
Ночь. Весь город спит. Пыль лежит ковром. И арык блестит Старым серебром.
Тени. Тополь. Марс. Пес сквозь сон рычит. Ветерок степной В проводах журчит.
Через пики гор Проползла луна: Грусть-тоска в упор Смотрит на меня. ■
Ветерок затих; Пес проснулся, встал, ,.:Я сказал себе: «Счастья ждать устал...»
Второе стихотворение — без названия:
Стук колес, стук колес, Часто, часто, полным вздохом Дышит дымно паровоз.
..Л увез меня, увез В край, где окна снежным мохом Бриллиантятся в мороз.
73
Об аресте матери и братьев Анатолия и Виктора мне сообщила сестра Надя, прислав открытку в Алма-Ату. Это было в марте 1938 года. Маму отправили в лагерь в г. Мариинск Новосибирской (ныне — Кемеровская) обл., а братьев — в другие лагеря. С мамой я регулярно переписывалась и ежемесячно посылала ей две посылки все годы ее ссылки. Посылала главным образом колбасу, грудинку, головками сыр, сухие фрукты.
В середине 1939 года прекратили прием посылок из Алма-Аты, поэтому в феврале 1940 года я решила ехать в Мариинск сама. Мама сообщала письмом, что родственникам дают свидания. Со мной намеревался ехать Геннадий Михайлович Потапов, работавший со мной в Казахстанском институте земледелия. Он боялся, что дорога для меня будет очень трудной. Но мы с мужем отговорили его от этого мероприятия, и со мной поехал брат Алексея Прокофьевича — Михаил. Взяли мы с собой столько продуктов, что одной мне было бы не под силу везти. С нами был огромный чемодан и сумки с вареньем.
Доехали до Новосибирска, где была пересадка. Новосибирский вокзал являл собою примечательное зрелище: трехэтажное здание было битком набито народом, уезжавшим из Сибири; нам сказали, что на вокзале насчитывалось в то время около трех тысяч людей. Прежде всего мы решили купить билеты (обратные) до Алма-Аты. Заняли очередь, оказались 250-ми. Стоявшие в очереди сказали, что они стоят в очереди уже 10-й день и что на поезд Новосибирск — Ташкент билеты достать невозможно. Тогда мы взяли билеты до Мариинска на ближайший скорый. Билеты были только в мягкий вагон, что нас не очень устраивало, так как денег было маловато.
Утром прибыли в Мариинск. Потом в столовую. Там получили очень жидкую похлебку из воды и капусты, на второе — жидкую кашу, хлеба, не давали совсем. Так же кормили и в Новосибирске. Возле стола собралось несколько очень истощенных людей, ждавших конца нашей трапезы. Спросив, можно ли доесть то, что мы не съели и получив разрешение, они мгновенно доели наши остатки.
Затем разыскали мужичка, имевшего лошадь, и наняли его для поездки в лагерь. Моооз стоял сильный, —39—40°С, путь далекий — 25 км. Положили вещи, сели сами и выехали из Мариинска. Лошадь была на
74
столько слаба, что не могла тащить весь груз, ее хватало только на то, чтобы тащить сани и наш чемодан. Всю дорогу мы в основном шли пешком, присаживаясь на сани по очереди, когда очень уставали. Через 10— 12 км остановились в какой-то деревушке на отдых, а к вечеру все-таки добрались до села, отстоявшего от лагеря всего в 2—3 км. Заехали в знакомый извозчику дом и там переночевали. Хозяева встретили хорошо, дали поесть, хотя еды у них тоже не было. В доме был ребенок, тяжело болевший поносом,— нужен был рис. По возвращении в Алма-Ату я послала им соответствующую посылку. Хозяева дома рассказали, что у них в Сибири всюду лагеря,— показывали, где они находятся.
Часов в 9 утра мы с Михаилом Прокофьевичем, прихватив свой груз, двинулись к лагерю. Там я пошла на прием к начальнику лагеря и услышала в ответ: «Вам надо было в Новосибирске обратиться в управление Сиблага и получить разрешение на свидание. Поезжайте туда и, если получите разрешение, возвращайтесь обратно, сам я разрешение дать не имею права». Увидев мое расстроенное лицо, добавил: «Единственно, что я могу — это разрешить вам сделать передачу, поскольку вы проделали такой большой путь. Идите к проходной будке, вот вам пропуск на передачу».
Пошли с Михаилом Прокофьевичем к будке. Около будки — ворота, у ворот — вышка с часовым. Было 12 часов дня, и в это время к воротам подошла толпа женщин, возвращавшихся с работы в лагерь на обеденный перерыв. Все они были закутаны в какое-то тряпье, на ногах у многих намотаны рукава от старых стеганок. Все сразу остановились и спросили: «Вы к кому?» Услышав в ответ, к Каюровой Елене Николаевне,— многие заплакали; а затем одна сказала: «Мы преклоняемся перед детьми Елены Николаевны». Мой ответ, мы, мол, тут ни при чем, это она нас так воспитала, — вызвал только слезы.
Интересно вел себя часовой на вышке: он не мешал мне разговаривать с заключенными, а когда перед вбр®-тами появилась мама, дал нам возможность поговорить в присутствии всей толпы и сторожа, находившегося в будке. Мама расспрашивала о всех родных, и мы обе заливались слезами. Затем часовой сказал, чтобы заключенные женщины проходили в ворота. Они прошли, две из них подхватили маму под руки и повели ее к баракам, отстоявшим довольно далеко от ворот. Однако во
75
рота не закрывались, пока мама, поминутно оглядываясь, не скрылась из вида. Затем ворота закрылись, и мы поплелись в село.
В тот же день мы отправились таким же манером обратно в Мариинск. Дорогой наш возчик все уговаривал нас купить у него лошадь за 25 рублей и ехать на ней в Алма-Ату: «Все равно лошадь я не прокормлю, и она сдохнет. А вам билеты трудно будет доставать».
...Мама была осуждена на 5 лет, но во время войны, в 1943 году, незадолго до окончания срока, ее, как и многих заключенных пожилого возраста, из мест заключения освободили. Мама совершенно неожиданно явилась в Алма-Ату, худая, замученная. Я ее отмыла, накормила, привела в норму. Но долго жить у нас НКВД ей не разрешил, пришлось отправить ее в районный центр, за 25 км от города, где мой товарищ, работавший там агрономом, снял для нее квартиру. Через несколько месяцев она по приглашению семьи Шишкиных уехала в Ташкент, где и жила до переезда всей семьи в Москву.
Моя мать, Елена Николаевна Каюрова, была женщиной малограмотной, ничего, кроме писем, не писала. Но все же два документа, представляющих определенный общественный интерес, она оставила. 19 ноября 1957 года она написала заявление о реабилитации на имя К. Е. Ворошилова, который в то время был председателем Президиума Верховного Совета СССР. В заявлении она, в частности, писала:
«В 1932 г. был арестован мой муж Каюров Василий Николаевич, бывший рабочий Сормовского, а затем ленинградских заводов Лесснера и Эриксона, член партии большевиков с 1898 г.
Мой муж был старый подпольщик и в своей жизни выполнил не одно задание товарища Ленина. Товарищ Ленин хорошо его знал и не раз ставил в пример другим...
В июле 1917 г. мы скрывали Владимира Ильича на своей квартире в Ленинграде на Выборгской стороне, Языков переулок, дом 11. От нас он перешел к Аллилуевым.
Мне, жене подпольщика, приходилось прятать нелегальную литературу, нести охранение нелегальных собраний, участвовать в революции 1905 г. в Сормове и в 1916—1917 гг. в Ленинграде и кормить своим трудом
76
детей, когда муж отсутствовал или подвергался репрессиям со стороны царского правительства.
Сын мой Александр, также старый член партии, был участником боевой дружины.
Много нам пришлось пережить в старое время, но еще больше пережили мы в нашей собственной стране после ареста мужа.
Одновременно с мужем был арестован мой сын Александр, немного позже Петр, Виктор и Анатолий, и, наконец, была арестована и отправлена в лагерь и я, шестидесятидвухлетняя старуха. Комнату отобрали».
16 июня 1958 года по протесту заместителя прокурора РСФСР, президиум Мосгорсуда отменил постановление особого совещания при НКВД СССР от 28 сентября 1936 г. Дело в отношении Е. Н. Каюровой было «прекращено за отсутствием состава преступления».
В заявлении моей матери на имя Ворошилова есть некоторые неточности; так, отец был членом партии с 1899 года, а не с 1898 года; Ленинград в то время назывался Петроградом; матери в год ареста было 60, а не 62 года. Но главное не в этих огрехах, а в том, что Елена Николаевна Каюрова всего в нескольких фразах рассказала о главном в своей жизни, об участии в революционной работе, о трагедии семьи.
Мама правильно назвала наш адрес в Петрограде: Языков переулок, дом 11. В воспоминаниях отца указан неверный адрес: Языков пер., д. № 2, который и пошел гулять во всей литературе о Ленине, упоминаясь в десятках книг и статей.
Между тем еще в 1930 году в воспоминаниях Е. Н. Каюровой и М. Н. Прытковой в газете «Пролетарий» (22.01.1930) был назван правильный адрес — Языков пер., дом Па, кв. 3. Это же мама повторила и в своем заявлении о реабилитации, этот же номер дома хорошо помню и я сама.
Мама пишет, что Александр был «участником боевой дружины». Очень важный факт: об Александре Каюрове в исторической литературе упоминают редко, так что важно каждое свидетельство. Он действительно был участником рабочей дружины, в составе которой сражался с полицией на улицах Петрограда в дни февральской революции 1917 года.
Другой документ — написанный рукой Елены Николаевны, ряд фамилий. Это — удивительный исторический документ, который мы в нашей семье называем — «Спи
77
сок друзей Василия Николаевича и Елены Николаевны Каюровых». Вот он дословно: «Павлов Дмитрий Александрович. Алексей Баранов. Фадеев Н. М. Заломов Петр Андреевич. Елизавета Андреевна Заломова. Плесков. Мочалов. Дрязгов. Костя Лебедев. Гордиенко. Куклин. Дмитриев. Урыков. Гаринов. Чугурин. Алемпи-ев. Шпагин. Макаров. Замятин. Князев».
Из перечисленных в списке людей я хорошо помню Дмитрия Александровича Павлова. Он был красивым человеком, наиболее начитанным и образованным среди сормовских и питерских рабочих — друзей отца. Павлов — самый близкий друг Василия Николаевича, который его очень любил. Хорошо помню и сына Павловых — Витю, с которым играла в детстве. На самом деле его звали Вячеславом, но и в семье, и среди друзей его звали все только Витей.
П. А. Заломов — сормовский рабочий, прототип Павла Власова, героя романа М. Горького «Мать». Павел Мочалов — начальник боевой рабочей дружины во время вооруженного восстания 1905 года в Сормове. Григорий Дрязгов — активист молодежного движения в Питере. В 1920-е годы он, кажется, примкнул к троцкистам, в годы репрессий был арестован; о его дальнейшей судьбе я ничего не знаю. Дрязгов был большим приятелем Бориса Шишкина.
Костя Лебедев, И. М. Гордиенко, Куклин — члены Выборгского райкома партии в 1917 году. Гордиенко — человек несамостоятельный; отец много сделал для него в материальном отношении. После революции Гордиенко держался осторожно, вступил в Союз писателей и уцелел в годы репрессий. Умер он уже после войны — в 1957 году. И. Д. Чугурин — старый друг отца еще по Сормову. В феврале 1917 года они вместе возглавляли Выборгский райком. А. Ф. Дмитриев прожил, кажется, дольше всех и умер в Москве совсем недавно. С ним поддерживала отношения моя племянница Лиана, я же о нем практически ничего не знаю, кроме того, что он был большим говоруном.
У меня было четверо братьев: Александр, Анатолий, Петр и Виктор.
АЛЕКСАНДР КАЮРОВ
Александр родился в 1899 году в Сормове. Образование — несколько классов начальной школы. С 14 лет работал в Петрограде на заводах Лесснера и Пузырева
78
No comments:
Post a Comment